Он – выпускник Гнесинки, которого распределили в Казахстан. Он во время распада Союза поменял московскую прописку на нью-йоркскую. Он разносил пиццу и газеты, а потом пел в лучших театрах Бродвея. Сегодня наш собеседник – Сергей Побединский, который дал в Костанае единственный концерт и согласился на эксклюзивное интервью только для «КН».
Когда «Подмосковные вечера» не на первом месте
– Сергей, на афишах последних двадцати лет вас представляют как исполнителя русских романсов из США. Вы и сегодня живете и работаете в Нью-Йорке?
– Да, это так, – немного в растяжку, с легким акцентом иностранца подтвердил артист. – Более того, с недавних пор работаю в Нью-Йоркском театре музыки и поэзии, где поставили десяток спектаклей о Бунине, Пастернаке и других известных русских поэтах и писателях Серебряного века. Я участвую во всех, причем вместе с известной актрисой Еленой Соловей. Наш театр занимается пропагандой русской культуры. И интерес американских зрителей к нашему творчеству не ослабевает, даже в связи с последними событиями в мире.
– Как же так вышло, что уехали? Родились и выросли в Пятигорске, мама – ткачиха, отец – строитель, пчеловод. По вашим же воспоминаниям, задушевные русские народные песни пели за большим семейным столом. Работы не было, в творчестве зажимали? Не прошли испытание перестройкой?
– Я в Америку не эмигрировал. Наше музыкальное трио «Классик-ретро» – гитара, саксофон и я, фортепиано и вокал, пригласили в 1990-м году в составе делегации в Америку, еще из Советского Союза. Мы поехали поддерживать международный велосипедный пробег «США – СССР». Исключительно русский репертуар: песни, романсы. Потепление отношений, перестройка, артистов выпускали на гастроли чаще. И нас там заметили на местном радио. В Миннесоте мы были первопроходцами, пропагандирующими русскоязычную культуру. Предложили заключить контракт. И на месяц мы ещё задержались в Америке, дали больше 50 концертов. Через год нас вновь пригласили. Моя семья меня поняла и отпустила, миллиона терзаний не было. Мы должны были уезжать на гастроли, а тут путч... Но у нас уже была открыта виза, были билеты, и мы всё-таки улетели в Америку. Улетели из тревожного времени. Так вышло, что нам продлевали и продлевали гастроли. Через полгода мы решили: а почему бы и не остаться здесь работать? Советский Союз развалился. А там мы были востребованы. Каждый день был расписан – выступали не только на концертных площадках, но и по школам, церквям, каким-то обществам, колледжам.
– К тому времени вы перешли на английский?
– Нет, я пел исключительно по-русски. Нас переводили. Потом мы активно стали изучать язык.
– Какой была реакция американцев? Всё-таки другая культура, непонятный язык.
– Нас принимали очень хорошо – смотрели как на представителей другой планеты. Это сейчас, спустя 25 лет, в Америке никого не удивишь русской речью, русской песней. А тогда мы выбирали репертуар очень скрупулезно, осторожно. Я понял, что американцам нужно петь то, что они хоть чуть-чуть знают. Никогда не угадаете, что на первом месте. Нет, не «Подмосковные вечера», они – третьи. На втором по популярности в США были «Очи черные». А вот насчет песни-лидера у меня в прямом эфире был спор с американским радиоведущим. Он меня спросил: почему вы американскую песню выдаете за русскую? Это был романс Бориса Фомина «Дорогой длинною». Его в 70-е годы какая-то американская кантри-певица «перешила» на свой лад и выдала за свою песню. Шесть куплетов на наш мотив стали настолько популярными, что тогда их напевала вся Америка, не подозревая, что поют русскую песню! Мне было очень сложно это доказать, потому как все радиослушатели, дозвонившиеся в прямом эфире, упорно утверждали, что такой мотив мог родиться только в США. Мы же с этим романсом в первозданном виде «порвали» не один американский зал. Зрители вставали и подпевали на своем языке. Мы же упорно пели только на русском – классику, старинные народные песни, романсы, джаз.
«Нас ломали под нестандарт»
– Но вы всё-таки подстраивались под зрителя?
– Нет, не то слово – мы не подстраивались. Была и музыкальная эксцентрика, и конферанс из пары-тройки слов, но основа – исключительно русская музыкальная культура. Правда, к 2000 году пошел спад, интерес к нам проходил. Уже многие коллективы из России приезжали запросто. Я уже постоянно жил в Нью-Йорке, участвовал во многих шоу-программах. И там же открыли большой развлекательный центр «Москва», куда меня пригласили исполнять русские и цыганские романсы. Их, кстати, я разучивал, ещё будучи студентом Гнесинки в 1984 году, на одном из курсов Сличенко.
– Во время учебы в Гнесинке вы участвовали в экспериментальном спектакле по пьесе Маяковского «Клоп» с очень опасным для брежневского времени текстом. Тогда и режиссера чуть не уволили, и курс чуть не разогнали. Заразились духом бунтарства?
– Мне посчастливилось играть главную роль в этом музыкальном спектакле. А его не рискнули поставить ни в одном московском театре. Уже потом, спустя годы, прибрала к рукам эту постановку Таганка. А для меня в дуэте с Еленой Камбуровой это были незабываемые, золотые годы студенческого полета – и в творчестве, и в жизни. Мне очень повезло – я учился у талантливейшего режиссера Олега Кудряшова, ученика третьего поколения самого Станиславского. Нас же и вправду за «Клопа» могли запросто отправить в места не столь отдаленные... Это была опера-буфф. Нас, классических певцов, ломали под нестандарт – и в текстах, и в музыке. Это было очень интересно.
– После этого у вас был опыт и рок-оперы.
– Откуда вы это знаете? Да, я пел партию архангела Михаила в опере «Девушка и смерть». Незабываемый опыт. Академическое пение, я стоял на сцене на какой-то верхотуре под самым потолком и брал такие ноты. Аж дух захватывало! Всколыхнули вы во мне воспоминания, что голос начинает дрожать, а мне скоро на сцену...
– Так вот я к чему: попробовав, как говорится, и сладкое, и кислое, и соленое, вы вернулись к классическому исполнению.
– Русский городской романс запал в душу с самого начала. А все пробы в других жанрах это чувство только укрепляли. После Гнесинки были сцены Ленинграда, где я уже ставил свои сольные программы...
– Насколько мне известно, после Гнесинки вас распределили к нам в Казахстан, в Караганду. Но вы не поехали. Чем вам наши края не приглянулись?
– Ну а это как вам стало известно? Я нигде об этом не рассказывал.
– Работа такая.
– Браво, правда ваша. Меня распределили в Караганду. И честно признаюсь, по молодости испугался таких далей. Тогда очень многих студентов Гнесинки разбрасывали по самым отдаленным уголкам Союза, чтобы сеять разумное, доброе, вечное в глубинке. Я же мечтал о большой сцене. Меня в тот момент даже утвердили в театре московской оперетты на одну из ролей, но москвичи потеснили нас, «лимиту», которую быстренько распределили подальше. Буквально за день до отъезда в Караганду меня и Анну Нетребко, известную сейчас оперную диву, пригласили в Одесскую оперу. Но из-за того самого «Клопа» мое перераспределение в Одессу откладывали. Кстати, насчет Караганды. Недавно был там на гастролях, очень хороший город, красивый театр, даже где-то жалею, что в далёком 1983-м не приехал туда по распределению, которое, кстати, в том же году и отменили как таковое. И все выпускники Гнесинки имели право свободно выбирать место работы. Я выбрал Ленинград, который и помог мне понять, чего я хочу от своей профессии.
Опыт выживания
– Но и Америка приняла вас на самом деле не с распростертыми объятиями. Вам приходилось и пиццу разносить, и газеты разбрасывать... (в это время другие артисты затихли и стали прислушиваться к нашему разговору).
– Простите, но я чувствую себя перед вами голым! Ни одному журналисту за все мои годы не удавалось так меня удивить. А вы точно из Костаная?.. Да, признаюсь, было дело – разносил там и пиццу, и газеты. Это был опыт выживания. Недолгий. Потому как уже скоро меня пригласили в престижную американскую продюсерскую компанию, которая устраивала гастроли таких звезд, как Паваротти, Каррерас. И в итоге я проехал с гастролями по 120 городам Северной Америки и Европы. После чего получил предложение работать на Бродвее.
– Ну просто классическая история Золушки! И всё же, когда «перебирали фасоль с горохом», не мечтали вернуться на родину?
– Думал, и не раз. Но в то переходное время отпугивала информация о повсеместной безработице в России. Там об этом повторяли каждый день.
– А вы верили всему, что рассказывали американские СМИ?
– Нет, конечно. Голову нужно включать. Я созванивался с родными и друзьями, которые мне рассказывали о реальной картине в России. Не так уж много было несовпадений.
– Кстати, американская пресса писала, что вы как музыкант состоялись именно в США. Вы с этим согласитесь?
– Ни в коем случае. Да, я в Америке познакомился и работаю со многими музыкантами, просто виртуозами. Но считаю, что своё начало, любовь к русскому романсу, мастерство я приобрел в родной Гнесинке.
– Русский романс предполагает особую душевную организацию в исполнении. Как считаете, вам удалось сохранить её на американской сцене?
– Если вы имеете в виду менталитет, то он остался прежним, русским. Но очень важен выбор репертуара. Я старался подбирать действительно душевные тексты, они и сейчас вызывают бурю эмоций на американской сцене. Романсы сами по себе – необычный сплав потрясающей поэзии и отличной музыки. Поэтому всегда стараюсь донести в исполнении и музыкальную фразировку, и смысловую. Романс за три минуты должен рассказать целую судьбу. Вот романс Алябьева «Нищий» – одни певцы могут подать его как фарс, другие – как трагедию. В этом и есть искусство перевоплощения.
– Если бы вам сейчас предложили на выбор – работать и жить в Америке или в России...
– Если бы в России предложили такой же классический проект, как в США, согласился бы. Но, увы, не предлагают. Больше спрос на шоу-бизнес...
