20 лет назад – 14 мая 1999 года – прекратил свое существование Костанайский камвольно-суконный комбинат.
Это были последние официальные слова о физической кончине гигантского текстильного предприятия, на протяжении многих лет обеспечивающего работой и широким комплексом социальных услуг почти девять тысяч горожан. Но вовсе не ностальгия подвигла меня вспомнить эту дату – листы календаря давно перевернуты.
Стройка
Я о стартовой площадке, которая у каждого из нас была своя. В 17 лет я пришел каменщиком на новостройку. Тогда она была почти безымянной. Не было такой аббревиатуры – КСК. Было очень много техники и людей чуть старше моего возраста.
Комнату в общаге я делил с отслужившими воздушными десантниками. Мне они казались очень взрослыми. Молдаванин и двое из Закарпатья. Смуглые, сильные, надежные. Сама стройка напоминала огромный муравейник. В моем воображении, склонном искать аналогии в художественных образах, она была сродни только что вышедшему фильму Сергея Бондарчука «Война и мир», в батальных сценах которого снимались 15 тысяч человек. Так что рвали мы постромки энтузиазма не от плакатов «Пятилетку – досрочно!», а от острого ощущения причастности к чему-то большому, только-только зарождающемуся и еще мало осмысленному.
Ярко, но недолго музыка играла. В декабре 1967 года пришла моя очередь на леденящем ветру Баренцева моря принимать присягу на верность воинскому долгу. На второй год службы на обложке журнала «Огонек» я увидел свою стройку с высоты птичьего полета. Это было гигантское железобетонное полотно, накрывшее собой несколько гектаров. Масштабы впечатляли. Но я бы не сказал, что меня накрыла волна восторга. Факт воспринимался как некая данность. Да, в нем была моя собственноручно уложенная пара тысяч кирпичей. Но я знал, что сюда больше не вернусь. Уже иные берега манили.
Амбиции
С Шамилем Капкаевым (на снимке) мы демобилизовались в один год. Это единственное, что у нас на протяжении последующих полсотни лет было общее. Ну и еще, пожалуй, то, что наше поколение было производным от фронтовиков Великой Отечественной. Шамиль с армейского Закавказья отправился прямо туда, откуда призывался – на Алма-Атинский хлопчатобумажный комбинат.
Его отец – плотник. Мать – домохозяйка. Трое детей. Когда Шамиль спрашивал отца про награды, тот скупо отвечал: «Жив остался. Это, сынок, самая главная награда». И то верно: выжить рядовому бойцу на протяжении шести лет сплошной войны (закончил ее на Дальнем Востоке) – это невероятное везение.
Шамиль ростом вышел не очень, поэтому еще в школе понял, что надо брать чем-то другим. Учеба давалась легко. Страсть к знаниям он поддерживал всегда. Ему было интересно делиться ими с другими. Наверное, это и определяет способность к лидерству, потребность быть в гуще толпы. Я же всегда исповедовал индивидуализм. Сначала интуитивно, а потом и сознательно. Двигался по жизни галсами (этот морской термин означает, что судно идет курсом, не совпадающим с направлением ветра). После смены нескольких профессий, я понял, что в моем случае лучше всего получается в журналистике. Когда поражения и победы ни с кем делить не надо.
Капкаев другой. Ему нужно свое войско. А в ком не играют молодые амбиции? В свое время я полагал, что если до 30 лет не достигну всесоюзной писательской славы, то жизнь можно считать законченной...
Натура такая
После учебы в технологическом техникуме и службы в войсках ПВО специалистом по радиолокаторам, Шамиль вливается в гущу только что построенного Алма-Атинского хлопчатобумажного комбината. О его появлении на текстильной карте СССР писали взахлеб. Единственный в Казахстане. Площадь свыше 30 гектаров. Каждый ткацкий станок стоимостью 80 тыс. долларов. Три фабрики, входящие в состав АХБК, выпускали в сутки 408 тысяч метров ткани... Капакаев тут, как ледокол «Красин» в Арктике – родная стихия. Работает бригадиром, мастером, попутно окончил московский институт, становится главным инженером. Молодой, энергичный, инициативный. Партийные функционеры требуют от него письменных докладов, а он на митингах говорит от себя. Он едет в Москву в Госплан договариваться о новом оборудовании и максимум, что везет в портфеле – бутылку коньяка «Казахстанский» и коробку местных конфет. Никакой мохнатой лапы. Никаких откатов. У него хорошие отношения с людьми из ЦК Компартии Казахстана. Не те, которые определяются баней, охотой и семейно-родовыми узами, а сугубо производственными: спросят – Капкаев отвечает детально, исчерпывающе, с профессиональным блеском.
Вскоре он уходит в главк, которому подчинена вся легкая промышленность республики. Карьера эволюционирует. Внешние признаки отвечают внутренним запросам. В современном языке это называется меритократией – правление, при котором к власти отбираются самые способные и достойные, те, которые приумножат ресурсы государства и улучшат жизнь общества в целом. Когда Капкаеву предложили должность в министерстве, он просит дать ему в подчинение любое профильное предприятие. Душа жаждет схватки. Что поделаешь – натура такая.
Вишенка на торте
Капкаев приходит в Кустанай на КСК шестым директором. Комбинат с момента своего рождения дал городу все, что мог – поликлинику, Дом культуры, профучилище, тысячи квартир, медали ВДНХ и одну Героиню Социалистического Труда. Одел в свои ткани каждого третьего казахстанца. В общем, Капкаеву, если исходить из этой безоблачной хроники, досталась самая что ни на есть вишенка на торте. А ему нет еще и сорока лет. Везунчик?
В природе советской экономики всегда боролись меж собой показуха и реальность, идеология и инженерный прагматизм. Два медведя в одной берлоге. Капкаев будет возглавлять комбинат на протяжении 12 лет – самый большой здесь директорский срок. И самый драматичный: социалистическая экономика уже входила в губительный штопор. И первыми пойдут на дно «Титаники» вроде Алматинского ХБК и нашего КСК. Из первого скроят торговый центр, а наш завершит 90-е тотальной безнадегой.
В одной из газет уже нынешнего столетия напишут: с приходом Капкаева КСК получил второе дыхание. Да, Капкаев, как истинный прагматик, пытался вживить в комбинат новые хозрасчетные значения, но это больше походило на ослабление петли на шее, чем второе дыхание. Я хорошо помню, с каким воодушевлением Капкаев на городском партактиве делился впечатлениями от поездки в Швецию. Лейтмотив: ребята, не надо изобретать колесо, оно уже давно есть: берем лучшее и ставим у себя... Казалось бы, рукой подать. Но не мог огромный комбинат, связанный нитями корпоративных связей с тысячами предприятий СССР, в одночасье сбросить с себя вериги плановой экономики. Не было еще привычного нынче понятия рынка. Некуда было сбывать сотни тонн текстиля, осевшего на складах КСК.
Финал
Капкаев не пропал. Сегодня он живет в хорошем частном доме, где есть участок для цветов и огорода. С женой Забирой. Иногда они приходят вместе на очередную премьеру областного Русского драматического театра. На лацканах его пиджака я никогда не видел госнаград – не подоспели они. Капкаев не оставил себе фирмы, не ушел в бизнес, словно не допуская, что в отличие от того образа жизни, в котором он ярчайше существовал, возможно иное.
На мой вопрос, как он перенес депрессию после развала комбината, Шамиль Мухамеджанович отвечает кратко: «Стойко». Но я позволю себе молчаливо с ним не согласиться. Когда талантливый генерал теряет успешную армию, он не показывает свои слезы, но трагизм поражения никуда не денешь. Разве только в себе носить.
Это так, вероятно, но это не та ноша, которая всегда с тобой. Жизнь, особенно ее финишная часть, обычно разумно фильтрует главное и второстепенное. Я не стал всесоюзно известным писателем (впрочем, и малоизвестным тоже), но в журналистике был своим. Когда-то мы с ней расстанемся – нет вечных союзов. Но, думается мне, жизнь была бы скудна, не будь в ней тех реальных полотен больших новостроек, созвучных по масштабу бондарчуковскому фильму. Нашему поколению повезло. Кому-то в массовке, кому-то, как Шамилю Капкаеву, в основном составе. Разные у нас с ним линии судьбы, но точки сопричастия к одной эпохе очень схожи.
Анатолий Ермолович
Фото Сергея Миронова
