Эта история, надеюсь, поднимет со дна забвения фамилию еще одного нашего делового человека прошлых лет. Не Кияткина, не Яушева, не Лореца — это всем известные, как говорили тогда, миллионщики. Мой очередной герой, как сказали бы сейчас, из среднего класса. На таких держались и держатся государства, потому как они и есть основа его устойчивости.
В горнице тихо, лишь где-то за окном, прикрытым ставнями, стрекочет то ли сверчок, то ли цикада. Но откуда бы здесь взялась цикада, не юга поди, не Таврия. Иногда звякнет цепью дворовый пес, поднявши голову, чтобы лучше слышать округу. Тихо в доме, и на улице тихо, а не спится. Семен Николаевич все ворочался, улягаясь поудобнее, но сон не шел и не шел. Думы неспокойные, как само время, днем отходили прочь, а к ночи наваливались со всей своей муторной силой.
Вот где-то в стороне вокзала треснул винтовочный выстрел, вот отозвался с пожарной каланчи свисток дежурного, а вот кто-то проскакал Большой улицей, нахлестывая коня. Дворовый пес, было слышно и в доме, тут же вскочил, готовый прищучить недруга. Гоняют кого-то, не иначе все душегубам не спится. А то и враг новой власти голову поднял. «Вот, - подумал Семен Николаевич, - вот то-то и оно, что непонятная власть, другие времена, и нет покоя, смурно на душе, безрадостно.
Семена Николаевича Негруля домашние называли дедом крайне редко и за глаза, в лицо же обращались по отчеству, ценя как главу семьи и крепкого хозяина. Да и какой из него дед — не велик, но жилист, силен еще, скор в движениях. В голове ни единого седого волоса, глаз цепкий, зоркий, вон как за девками поглядывает. И поди, пойми, по делу глазом стреляет или из пристрастий. Особенно часто стопорится его взгляд на молодой работнице Мане, на которой держится весь домашний уклад. Сильная, статная, она успевала за троих. Семен же Николаевич слыл человеком въедливым, но трудолюбивым, мог и сам наравне с работником плечо куда надо подставить. Иные звали его скупердяем, а другие хлебосолом, ибо сочетались в нем в равной степени оба эти качества.
Когда по случаю, за душевным столом, его спрашивали, откуда он взялся в этих переселенческих краях, Семен Николаевич отвечал, что Негрули здесь жили всегда. Хотя во всех метриках числился он крестьянином Мелитопольского уезда Таврической губернии и родился, скорее всего, там же, в Крыму. Но когда это было - уже и в памяти начало стираться. Что занесло его в кустанайские степи, сразу и не скажешь. Однако, по неспешному рассуждению, причиной скорее всего было желание развернуться на новых землях, где нет преград для рабочих рук и сметливой головы. Крым, конечно, хорош, но любой клок земли там на вес золота. Здесь же... Вон, сады разрослись, урожаем не обижают, каждый сезон звонкой монетой отзывается. Негрулевские сады — уже в народе иначе эти места не называют.
Фантазии это, скажет дотошный читатель. Выдумки все, не было ничего у нас такого. А вот и было. Даже если бы никто не подвергал сомнению мои писания, из выработанного профессией стремления к достоверности все равно привел бы я пару выдержек из газет. Чтобы никто не сомневался: были у нас такие люди и потомки их живут среди нас, храня о тех временах память, кое-какие документы и фотографии. Да вот вам и первая выдержка из газеты «Кустанайское степное хозяйство» за 27 апреля 1914 года. Если глянуть на те дела современными глазами, небольшая такая заметулька из раздела «Происшествия».
«7 апреля сего года, то есть на второй день святой Пасхи, кустанайский мещанин Алексей Хорошилов, с заимки своей поехал в поселок Рыспай нанять мальчика в работники. Приехав в поселок Рыспай, он остановился у крестьянина того же поселка Негрули. Спустя несколько времени в дом Негрули вошел староста поселка Сорокин в сопровождении нескольких крестьян, изрядно подвыпивших и, ни с того - ни с сего, начали требовать от Хорошилова «на выпивку». А когда последний отказал им, тогда они кинулись на него с кулаками, намереваясь его избить. Хорошилову ничего не оставалось сделать, как только спрятаться, и он, найдя убежище, забился под кровать хозяина, и тем спасся от побоев. Староста Сорокин и крестьянин Убей-Собакин, не довольствуясь неудачей в избе, вышли на улицу и сняли с лошади Хорошилова седло стоимостью не менее 20 рублей. На днях дело передано в суд и обвиняемые привлекаются не за «выпивку», а за самоуправство».
Тут нам любопытны простодушные нравы тех времен, интерес газеты к подобным негромким событиям и... неотвратимость наказания. Думается мне, что подобные нетрезвые стычки вполне популярны и в наше время, но вот наказание могло бы проехать мимо. Все зависит от цены вопроса. Здесь было 20 рублей за седло — не зная курса, не могу сказать, много это или мало. Думаю, для тех времен немало, седло было дорогой вещью. Для нас же еще интересно упоминание в печати кого-то из предков большой фамилии, о которой идет мой рассказ. Может быть, брата Семена Николаевича или дяди. Есть и еще одна цитата из газеты, но уже советских времен, но о ней чуть позже. Вернемся пока к нашим героям.
Приход новой власти в семье Негрулей встретили довольно равнодушно, полагая, что это не надолго. Однако время шло, власть в городе переходила из рук в руки, но прежних порядков, по всему было видно, уже не дождаться. И Семен Николаевич про себя порадовался, что не поддался уговорам не в меру суетных людей, не положил честно нажитое в банк, а припрятал в кубышку. А кубышку — в надежное место, никто не найдет. У кого теперь ключи от того банка и кто греет руки над чужим золотишком, спрашивал он сам себя. И отвечал себе же: бог весть, мое же при мне. Одна только мысль точила голову: ой, раскулачат, разорят, выгребут все и пойду босой и сирый на паперть за подаянием.
От таких дум Семену Николаевичу делалось дурно и он снова начинал перебирать в голове все возможные способы спасения своего и своей семьи добра. Даже сверчок сбивал с мыслей, и он не выдержал, подошел к окну и дернул на себя ставень. Сверчок смолк, а Семен Николаевич вдруг как-то сразу утвердился в мысли: прятать надо подальше добро. Самое ценное сложить в крепкий сундучок, выбрать в садах укромное место и темной ночкой, да чтоб никто не видел... Да будет так, но кому поручить это щекотливое дело? Самому тащить сундук глупо, углядит кто, сразу в глаза бросится. Начнутся разговоры, кто-нибудь решит пройтись по следам. Семен Николаевич и так думал, и эдак, но по всему выходило, что самый надежный человек в семье, которому по силам это тонкое дело, новая сноха Дарья. Девка молодая, сильная, и хотя на людях свекор ее не жаловал, надежнее ее не видел никого.
Дарью совсем еще молодой, едва пятнадцать стукнуло, сосватали они сыну в Федоровке, в зажиточной семье, и тоже из Мелитополя родом. Семья Петра Ерофеевича Замрий имела тут несколько коров, отару овец, маслобойню и ветряную мельницу. Не бедствовали, наемных работников не обижали, держали в строгости, но с уважением. Спустя даже много лет, уже при новой власти, те писали письма своим бывшим хозяевам, передавали поклоны. «Дорогому дяде Петре Ерофеевичу», - так именовали они его в своих посланиях. Из такой вот семьи и пришла к Негрулям невесткой Дарья Петровна.
Не сильно ее жаловали в новой семье, все искали, чем бы попрекнуть, но не в чем было. А девчонка искала, к кому бы притулиться в чужой семье и тулилась не к мужу, а к молодой работнице Мане. Вместе с ней Дарья ворочала тяжелую кадку с тестом, чтобы к вечеру испечь хлебов на всех работников. Вместе мели двор, мыли полы, по выходным разводили стряпню на всех понаехавших родственников. Сына родила в аккурат на день архангела Михаила, да так Михаилом и назвали. Все пеленки-распашонки сама шила и обметывала, большой рукодельницей была, мать научила. А еще, когда выдавалась свободная минутка, Дарья вышивала рушники красивыми украинскими узорами.
Семен Николаевич вспоминал, как нянчила она его внука, как они с Маней дружно кружили по двору и дому, наводя порядок, и мысленно утвердил свой выбор.
Девчонке, понятно, не по силам одной утащить на горбу заветный сундучок. Решил так: до поворота в сады его снесет работник, а там они расстанутся и дальше Дарья пойдет сама. Небось не надломится, донесет сундучок-то. После скажет одному лишь свекру, где закопала и как найти. Пусть потом ищут, хоть половицы в доме подымают, никто не догадается, что все добро в садах закопано. Да пока вроде и не сильно трясли крепких хозяев, у новых властей иных забот хватало. Но сегодня большевики, а завтра еще какие эсеры, и все может обернуться иначе. Прятать надо, нет другого пути.
К вечеру Семен Николаевич собрался, запряг неприметную лошадку и так вот втроем да плюс коняга, двинулись они к садам. Начинало темнеть, когда работник и Дарья скрылись за первым рядком яблонь. Семен Николаевич тихо сидел на подводе, слушал, как шелестит листвой сад, как споткнулся, идя назад работник. Потом вдвоем ждали Дарью. Семен Николаевич сунул вдруг работнику под нос кулак и пообещал страшные кары господние, если сболтнет кому про сундук. Тот божился что никогда и никому и все приговаривал, что знать не знает, куда девчонка его понесла и где она его запрятала. Потом пришла Дарья, усталая, но довольная, что все сделала как надо и, может быть, наконец-то угодила свекру.
Доехали до дому быстро, и спать улеглись умиротворенные, каждый по-своему. Главное, дело сделано, теперь хоть антихрист пусть приходит, с них взятки гладки. Но недели не прошло, как новая беда нагрянула, будто по расписанию. В один теплый летний день подступили к городу и без единого выстрела заняли его чехословаки и колчаковцы. Николая Семеновича, Дарьиного мужа, схватили прямо на улице, едва ли не под конвоем дозволили попрощаться с домашними и заперли в колчаковскую казарму у Тобола. Знала бы Дарья, что армия эта проклятая еще не самое страшное в их семейной жизни, может, не кричала бы так, не лила бы слезы, прощаясь с молодым мужем. Какой сундук, зачем ей добро негрулевское, когда мужа забрили и уже на другой день маршировал он в солдатской гимнастерке под чужими знаменами.
А скоро и вовсе с глаз пропал, когда к городу подошла армия Тухачевского и белые быстро-быстро отошли в сторону Боровского, потом к Пресногорьковке, и дальше на восток. А потом, слышала Дарья, и вовсе сгинули где-то за Омском, где была столица нового правителя России Колчака. Жив ли муж, не ранен ли, кому служит — ничего не знали в семье Негрулей. Слухи доходили, что где-то на Дальнем Востоке воюет, а с кем, против кого — непонятно. Ждали писем, а их все не было, почта работала отвратительно. Да и чего можно было доброго ждать, когда на том же Дальнем Востоке непонятно какая власть и, старики говорили, опять японцы подступают.
Письмо пришло, когда уже не ждали, да не все обрадовались ему в доме Негрулей. Писал Николай Семенович, что воевал, перешел уже давно в Красную армию, а теперь возвращается домой. Не один возвращается, а встретил там женщину, вот с ней и приедет. Свекор едва сдержался, чтоб не матюкнуться при женщинах, но порадовался, что хотя бы жив сын. От души отлегло, и можно уже свечку за здравие ставить. А Дарья? Ну что Дарья, поплачет, да как-нибудь обойдется. Родители в Федоровке живы, ребенок здоров, и ладно. Новую жену Николая Семеновича звали Домной Ивановной, и когда привез он ее в родительский дом, Дарья заболела с горя и пошла прочь. Жила у чужих людей, искала работу. Сына Михаила взяли к себе в Федоровку ее родители.
Михаил Николаевич, которому тоже судьба начертана была непростая, вспоминал потом своего второго деда, Петра Ерофеевича, с самыми приязненными чувствами. Был он человеком добрым и набожным, соблюдал все посты, служил церковным старостой. Без молитвы за стол не садились, а по воскресеньям вообще не завтракали, пока Петр Ерофеевич не придет из церкви. Стол был щедрым и сытным, детям и работникам харчей не жалели. Так и вырос Михаил под крылом этой доброй хлебосольной семьи. Отца не знал, дед Семен Николаевич тоже не вспоминал о внуке. Мать видел нечасто, трудно было ей, но не пропала Дарья Петровна, крепкую стать заложили в ней мать с отцом.
Искала в городе работу, а нашла судьбу, и тоже оставила след в истории города. Не брали никуда, она уже совсем отчаялась, но тут повезло, устроилась кастеляншей в больницу. Бог ты мой, сколько белья перестирала, сколько грязи отмыла, чтобы только заметили да не прогнали прочь. Ее и заметили, стали доверять перевязки больным, уколы. А она и рада была — с детства хотела стать врачом. Ее послали на курсы в медицинское училище, и она уже стала операционной сестрой. И вот чудеса — при ней в больнице решились провести первую в городе полостную операцию. Вел ее заслуженный врач республики Валентин Дмитриевич Горский, а она помогала ему операционной сестрой. Было это в 1922 году. До того с любой такой операцией отправляли в ближайшие Троицк или Актюбинск, и если кто доезжал, то мог и выжить. А теперь никуда не надо было ехать, оперировали дома. По такому случаю позвали фотографа, и он запечатлел участников этого события, и Дарью Петровну тоже.
Когда началась война, она пошла добровольцем, спасала бойцов на поле боя и в медсанбатах. Крепкая была женщина, сильная, могла и двоих раненых зараз с поля боя вынести. Сам заслуженный хирург республики Иван Антонович Коршиков написал о ней потом теплую заметку в газете «Ленинский путь».
1 апреля 1970 года ей стукнуло ровно семьдесят, вот к этой дате и была писана та заметка.
А что же Семен Николаевич, сад его, сундук неизвестно с чем и непонятно где закопанный? Дарья Петровна, понятно, от великой обиды забыла начисто про те события. Да и зачем ей чужой сундук в чужом саду? Семен Николаевич какое-то время еще держался на плаву, сады не увяли, фрукты - овощи зрели, но доходов прежних уже не было. Какие доходы при советской власти, и вообще, к лицу ли трудящемуся человеку горбиться на кулачьих делянках? Семен Николаевич мрачнел лицом, ловя косые взгляды людей, которые еще недавно за версту кланялись, опять не спал ночами и все думал: как быть? Ясно же, что отберут все до ниточки, раскулачат, если не к стенке поставят. Не вернуть и не спасти уже ничего, и не время ли спасать свою собственную жизнь?
И в один не сказать чтоб прекрасный день собрался Семен Николаевич, прихватил с собой любимую свою работницу Маню, Марию Петровну, и пропал в неизвестном направлении. Пропал, думали, совсем, да ошиблись, пройдет время, и вернется еще он со словами прощения. Из тех краев, где глубоко под землей летом 1949-го испытает страна первую атомную бомбу. Но рассказ мой пойдет уже не о нем, а о внуке его Михаиле Николаевиче. Я же приведу пока еще одну заметку, про то, как уже и не было здесь человека, а сады с его именем остались. Вот эта заметка из газеты «Красная степь» за 1923 год, в жанре, я бы сказал, мелкопакостного доноса, в которой упоминается «сад гражданина Негруля»:
«За городом, на берегу реки Тобола, около сада гр-на Негруля, в палатке, живет баба-гадалка. Ежедневно к ней ходят большими группами старухи, молодые бабы, совбарышни и даже… «кавалеры», из породы так называемых нахаловцев. Все жаждут наперед определить свою «судьбу».
А гадалка и «определяет» за тоже определенную плату. Глупости чужой не жалко, но поскольку всякое шарлатанство является ненормальным в Советской Республике – изгнать бы «пророчицу» из Кустанайского отечества».
Чем это все закончилось, газета не писала, кто такие «нахаловцы», народу, видимо, объяснять не надо было. Если память мне не изменяет, Нахаловкой тогда именовали нынешнюю Наримановку. Но, возможно, я ошибаюсь. Самого же Семена Николаевича Негруля никто никуда не изгонял, сам уехал, но еще в пятидесятые годы эти места называли «Негрулевскими садами». И, говорят, все продолжали искали клад. Нашли или нет — никто не знает и не скажет, вполне возможно, по сей день лежит где-то сундучок с сокровищами. Точное место определить трудно. Говорили, что из этих самых садов вырос потом совхоз «Мичуринский», который славился и садами, и консервным заводиком, и даже очень прибыльным винным цехом.
Правда, какие-то осколки негрулевского клада, возможно, выплыли на свет божий в конце пятидесятых годов, когда строители сносили бывший дом Семена Николаевича в центре Кустаная. В том примерно месте, где сейчас находится «Детский мир». Когда разбирали кирпичи и печи, в одном из дымоходов обнаружили сверток с большой пачкой банкнот, монетами и несколько украшений. Где-то попалось имя — Агафья Негруль. По нему вышли на родственников Негрулей и даже отдали несколько банкнот 1918 — 1920 годов. Они по сей день хранятся в семье. Вот и весь пока клад.
Да Бог с ним, с кладом, не в злате счастье, когда просто выжить уже было удачей. Речь, повторюсь, пойдет про внука зачинщика того клада, Михаила Николаевича Негруля. Мне даже довелось недолго поработать с ним в одной редакции, но я и подумать не мог, что стоит за спиной этого человека. Простого, вроде бы, советского человека.
* * *
Продолжение будет. А пока хочу выразить благодарность историку Арману Козыбаеву, это он нашел в старых газетах заметки про семью Негрулей и помог оцифровать фотографии.
Особая благодарность Дарье Миняевой, внучке Михаила Николаевича Негруля. Ее трудами собрана и записана история семьи и от нее получено мной разрешение на эту публикацию.
На снимках.
1. Бравые парни с Георгиевскими крестами. Кто-то из них, скорее всего, является предком кого-то из Негрулей.
2 - 3. Два фото, в центре которых Дарья Петровна Замрий, мать Михаила Николаевича Негруля.
4. Отец Михаила Николаевича, Николай Семенович. Тот самый, воевавший сначала за Колчака, а потом наоборот.
5. А это отец Дари - Петр Ерофеевич со своей женой Марфой Семеновной.
6. То самое фото, на котором запечатлена полостная операция в больнице в 1922 году. По-моему, на первом плане Дарья Петровна, операционная сестра.
7 - 8. Пара фотографий, сделанных Михаилом Николаевичем в Кустанае, в 1950-х годах. Так отдыхали (катание на лодках на Тоболе) и так праздновали (здание обкома партии, ныне Университет).
9. И, наконец, символ Кустаная тех лет — пожарная каланча. Теперь на этом месте площадь перед областным акиматом.
В запасе есть еще немало любопытных фотографий Негруля, видимо, придется выложить их отдельно. И еще останется достаточно, чтобы дополнить следующую историю.
