До войны они жили безбедно, можно сказать, зажиточно, даже собственный патефон имели. В самом центре Ленинграда, на бульваре Профсоюзов, стоял их дом 4, а квартира была 11. Или наоборот, дом 11, квартира 4, Мая Александровна уже не помнит точно. Правда, в доме том была у них всего одна комната, коммуналка, но зато до всех красот города можно было добежать за пять минут. Зимний дворец, Исаакий, памятник Петру, все рядом.
Отец, Александр Михайлович Коптяев, работал на судостроительном заводе имени Кирова, зарабатывал очень неплохо. Мама, Полина Поликарповна, трудилась на текстильной фабрике. Может быть, ее пример повлиял на выбор профессии дочери? Хотя, вряд ли, не было тогда возможности выбирать. Детский дом, недоступные пониманию простого человека циркуляры ссверху решили за нее и за тысячи других таких же девчонок и мальчишек. И, конечно, война. Ах, война, что ты сделала, подлая...
Удивительно, но в свои 77 с гаком лет она хорошо помнит, как это было. На лето детский сад, в который ее водили, выезжал за город, на дачу, можно сказать. Поселок, в котором отдыхали дети, назывался Красное село. Сейчас это город размером с наш Рудный. Отдыхали там с удовольствием и пользой для здоровья: рядом лес, речка, свежий воздух. Лето рухнуло ясным июньским днем, когда неожиданно приехала за ней мама.
- Собираемся, дочка, быстро, быстро. Война началась.
Тонким слоем в памяти остались волшебные вечера, когда приходили гости или просто собирались соседи по коммуналке. Папа открывал патефон, смахивал с пластинки невидимые пылинки, накручивал ручку, и вот уже в комнате искрились заводные звуки «Рио-Риты». Ноги сами просились в пляс. Или, если был повод, заводил песню из любимого фильма, и все подпевали хором:
Если завтра война, если враг нападет,
Если темная сила нагрянет...
Ну вот она и нагрянула, лето кончилось и началась другая жизнь. Она хорошо помнит звук сирены и голос диктора по радио: «Граждане, воздушная тревога!» В убежище они бежали вдвоем с мамой, а потом сидели там, затаив дыхание, слушали, как где-то неподалеку рвались бомбы, смотрели, как течет песок с бетонного потолка. После отбоя было еще страшнее, чем до него. Надо было выходить наверх, и никогда нельзя было знать заранее, что там увидишь. Горящую улицу, убитых людей, или раненых, которые истекали кровью. Шли по улице и гадали, уцелел их дом или нет?
Отец никогда в бомбоубежище не бегал. «Зачем прятаться, - говорил, - от судьбы не уйдешь». Он и не ушел. Сказались, видно, длинные смены на работе, голодные обеды и ужины, которые отдавал жене и дочке. Не от бомбы, а от какой-то болезни зачах еще недавно крепкий мужчина и умер. Мая Александровна помнит, как мать завернула его в простынь и увезла куда-то на детских саночках. Наверное, где-то там, в братской могиле на Пискаревском кладбище, он и похоронен. Таких было много, ушедших в мир иной от болезней, голода или бомбежки.
И вот ведь как странно бывает, про отца, про его родственников она не знает ничего. Только догадывается, где похоронен родной человек. Про мать знает больше, после войны нашла почти всю родню по ее линии. А как она погибла и где ее похоронили, не знает ничего. Пропала без вести. Пошла в поликлинику, а тут артобстрел, прямое попадание, и нет ни врачей, ни пациентов, только гора битых кирпичей. Родная сестра мамы, Евдокия Поликарповна, тетя Дуся, жила далеко, на Васильевском острове. В нормальное время за полчаса бы доехала и подобрала сироту. А тут как доедешь? Рельсы разбиты, трамваи стоят, метро еще не было в городе.
В общем, пока добралась, девочки уже дома не было. Соседка, тетя Дора, сказала, что сдала ее в детский дом, кормить-то чем? У самой двое парней, а вся еда по карточкам. Нет, не потянула бы еще одного ребенка, чудес не бывает.
Правда, потом, уже после войны сама себя опровергла, рассказав одну странную историю. Не часто, но случаются такие вещи, которые невозможно ни придумать, ни объяснить. А было так. Разбомбили фашисты сахарный завод в Ленинграде. Завод горит, рассыпанный сахар плавится, народ сбежался, подбирает, что еще можно спасти для еды. Она подняла кусок горелого сахара, засунула за пазуху и поспешила домой, чтобы чаем с этим самым сахаром напоить ребятишек. И тут дорогу заступает мужик:
- У тебя дети есть?
- Есть, - отвечает, - трое.
- Возьми, - говорит, - это твоим детям. - И протягивает булку хлеба.
Подал хлеб и ушел молча. Как, почему, откуда? Она принесла эту булку домой, растопила кипятком жженый сахар и устроила детям пир. Вот такие чудеса, будто из старой советской фантастики, где в блокадном Ленинграде невесть откуда появились в доме банки сгущенки. Может быть, это был сигнал ей, что не надо бы девочку сдавать в детдом? Кто знает.
А не чудом ли был ее отъезд из осажденного города? Эвакуировали через Ладожское озеро, пароходом, все другие пути перекрыл фашист, чтобы уморить ленинградцев голодом. Было это в конце августа, пароход стоял, перегруженный ранеными, ничем с воздуха не прикрытый. Ни истребителей своих, ни зениток, кажется, был на нем только пулемет. И вот на него попытались посадить еще и детей. Не вышло, просто некуда было, и пароход ушел, пришел другой, даже название запомнилось: «Алексей Буй». На него и погрузили будущих воспитанников детских домов.
А тот первый пароход разбомбили фашисты. Погибли все, и команда, и раненые, и врачи при них. Где-то лежат они, в глубинах Ладоги, все вместе, безо всяких обелисков. Родные могут приехать, пустить венок по воде, помянуть, и ничего более. Вот такая большая братская могила. А детей увезли следующим пароходом. Семь лет она прожила в детском доме в селе Черное и один год в селе Абалак Тюменской области. Я посмотрел в интернете, про детдом попадаются строки, но туристов зовут посетить монастырь, отдохнуть на природе. Картинки есть, действительно, красивые места, рядом судоходный Иртыш, тайга.
Как жили-поживали дети? Да нормально поживали, голодно, правда, зато дружно. В большом деревянном доме, в котором вроде бы когда-то обитал православный священник. В одной большой комнате помещались мальчишки, в другой такой же — девчонки. А посередине был актовый, он же спортивный зал, и он же гостиная для всяких общих дел. После побудки, но еще до завтрака все залетали в этот зал, крутились на турнике, подтягивались на кольцах, а потом выбегали во двор и там обтирались снегом.
Дом стоял, понятное дело, посреди села, любопытных глаз доставало, окрестные бабушки изо всех окошек с ужасом глядели на эти прыжки по снегу и крестились испуганно: «Пропадут девки, это разве мыслимо, в снегу купаться!?» Но никто не болел, крепкие были, назло врагам. А подруга Маи, Зина Орлова, отвечала бабушкам:
- А Зоя Космодемьянская, когда ее фашисты босую по снегу водили? Вытерпела все!
Одно плохо, обувки не хватало, часто ходили тоже босиком, и ладно бы, можно обойтись, но цыпки одолевали. А сметаны, чтобы помазать, где взять? И кто ж ее даст на такое дело, если кушать хочется. Да вот даже фото сохранилось: самые маленькие девчонки босиком стоят, смотрят сурово в камеру. Может быть, кто-то узнает себя на этой фотографии? Зимой в школу идти, а валенки - одна пара на двоих. Так сначала половина группы идет, воспитательница несет назад охапку валенок, потом обувается вторая половина.
И все равно жили счастливо, не было такого, чтобы обидели кого или обделили чем. Уже в мае купались в Иртыше, встречали и провожали пароходы. До чего красиво, когда пароход идет по реке! Летом сплавляли по воде лес. Мальчишки ловили бревно, и вот, держась за него, плыли гурьбой на другой берег Иртыша за малиной. Туески на голову, и вперед, как Чапаев, а Иртыш-то широкий. Но ничего, все доплывали. А змеи, а медведи? Да кто про них думал, фашисты страшнее зверя казались, но тут их и духу не было.
Случалось, собирались тучи, гром грохотал, потом небо проливалось дождем. Тайга сверкала каплями влаги, все наливалось зеленью, каждая ветка росла на глазах. А грома никто не боялся, это же не бомбы, не стой под деревом, и ничего тебе не будет. Вообще, лес кормил щедро, хотя и был свой детдомовский огород. Ближе к осени директор детдома, царствие ему небесное, объявлял: «Малышам нужны витамины!» И все дружно собирались в лес за клюквой да брусникой. Пока не запасут по бочонку, не останавливались. Кедровый орех — тоже еда. Мальчишки забирались на дерево, колотили по веткам шестами, а девчонки подбирали кедровые шишки.
Да, бывало, прижимало так, что собирали картофельные очистки, мыли их и жарили. И вкусно было, не передать словами, получалась картошка почти в мундире. А бывало, просили добавки у поварихи тети Луизы, на что та с непередаваемым немецким акцентом отвечала, что все отдала, что было. И хоть раз кто-нибудь обозвал ее фашисткой? Да ни в жизнь! Наоборот, норовили сделать ей какое-нибудь доброе дело и встать в очередь на хлебные крошки после резки буханок. Теть Луиза справедливо делила и это лакомство.
Ну, и чтобы завершить уже разговоры про еду, скажу немного про подсобное хозяйство, что держали в детдоме. Было там, даже по нынешним меркам, все, что положено иметь деревенскому хозяйству. И скотина была своя, и огород. Воспитатели всему детей учили. Дрова колоть, белье стирать, вышивать, штопать, малых нянчить. На огороде все овощи растили, а если очень уж хотелось кушать, то ведь были и дикая морковь в бору, и черемша, заповедная нынче. Все, что съедобно, знали и как могли разнообразили свое меню.
Но уже примерно к 1948 году стала доходить до детдома гуманитарная помощь из США, своеобразный «второй фронт». Конфеты привозили, даже мандарины однажды раздали в столовой. Это для таежного поселка было настоящим чудом, многие впервые видели заморский фрукт. Привозили и хорошую одежду, радость для всех, особенно для старших. Малыши они и есть малыши, а старшим хотелось немножко иных радостей, чем цитрус на ужин. В детдоме и даже в самом селе никаких развлечений не было, а хотелось. Ну что ж, охота пуще неволи. До Тобольска было 25 километров, но там можно было посмотреть кино, погулять в парке. И вот собирались самые отчаянные, наряжались, как могли и - пора, в путь-дорогу.
Конечно же, не наобум шли, а знали, что в городе живут родители директора детдома и воспитательницы. Если что, у них можно было передохнуть и даже перекусить. Ну, туда-то ладно, азарт гнал, в кино хотелось. По саду Ермака, это такой парк в Тобольске, ходили в пионерских галстуках и дружно пели песни. При богатой фантазии можно представить себе девчонок, приодетых в лучшие детдомовские наряды, и с песней, очень популярной в те годы: «Москва — Пекин, Москва — Пекин, идут стеной народы». Про вечную дружбу русского и китайского народов, про то, что «русский с китайцем братья навек». Старая забытая песня, а как свежо звучит! Никто не шарахался в сторону, не крутил у виска пальцем, наоборот, улыбались одобряюще.
Назад идти было тяжелее, казалось, новые впечатления тянут грузом. Автобусов не было совсем, попутную машину можно было день ждать и не дождаться. Когда ноги совсем уже не шли, садились на обочину, а кто-нибудь из девчонок ложился ухом на дорогу и слушал. Да, вот где-то идет машина. Иногда попутно шла, подвозила, чего ж не подвезти. А чаще всего машина притормаживала, но ехала совсем не туда.
О чем говорили они, когда полагалось спать, но разве заснешь, не пошептавшись с подругами? О доме, конечно, о маме с папой, о прошлой жизни, в общем. И, само собой, фантазировали: а что, если чудо случилось и кто-то из родных уцелел, и вот приедет и заберет домой. И про то говорили, как было на самом деле и что пережили. Послушать бы эти пестрые истории, записать, да книжку написать подобно знаменитому роману «Наследник из Калькутты». Тоже порождение фантазий, но заключенного паренька. Написать и назвать: «Наследники из Ленинграда»...
Однажды майским вечером случилось в их девчачьей комнате еще одно знаковое происшествие. Ни с того ни с сего в окно вдруг залетела большущая сова. Когда ее выпускали, соседские бабушки опять свой прогноз вставили: «Добрую весть сова принесла. Такое редко бывает, это же не воробей». И правда, на другой день воспитательница едва не плакала от радости: война закончилась! Господи, Победа, честное пионерское, Победа. Конечно же праздновали, как могли, опять же небогато, но от всей души. А за радостью от победы цепляла сердце тревога: дальше что? В детдоме вечно сидеть не будешь, надо как-то определяться в другой, уже взрослой жизни. А тут как раз и ценное указание сверху подоспело: всех, кто окончил 7 классов, отправлять в ФЗУ, фабрично-заводские училища.
Это потом их назвали ПТУ, а тогда они были обязательно при фабриках и с рабочими сменами. Старших девочек отправили в Салехард, на рыбокомбинат, а ей, можно сказать, повезло. Подмосковье, город Ногинск, Глуховский хлопчатобумажный комбинат. Ей было 17, когда она встала к станку. По четыре часа учились ткацкому мастерству, и по четыре часа закрепляли у станков полученные знания. Легко сказать, труднее выстоять даже такую короткую смену у гремящего станка. Да побегать около него, и то нагрузка, а они-то все худющие, только косички торчат, и ничего более. Бывало, просто падали тут же. Мастер поехала в министерство, добилась, чтобы еще укоротили и перестроили смены. И никаких работ по ночам.
Это про таких, как они, пели в те годы песню:
Пройдут года, настанут не такие,
Когда советский трудовой народ
Вот эти руки, руки молодые
Руками золотыми назовет.
Девчата окрепли на фэзэушных заработках, похорошели. Вон они какие красавицы на снимке, сделанном 1 мая 1955 года. Принарядились, весело им, еще бы, ведь праздник. Чем-то они напоминают мне на этом фото девчонок из фильма «Стиляги». И на ВСХВ, будущую ВДНХ можно было съездить, Москва рядом, хорошо погулять по столице. В одну из таких поездок подруга Ира подбила ее съездить в Ленинград. Поискать родных, наведаться в тот дом, где жила до войны. И как только заработали первый в своей жизни отпуск, приехали, позвонили в дверь. Незнакомые люди открыли, но ничего внятного о прежних жильцах сказать не смогли. Когда их заселяли в эту квартиру, тут было пусто, только девчачьи платьица. Но вот приедет в конце месяца тетя Дора Деребкова...
Они ее не дождались, но оставили адрес, и тетя Дора прислала фото семьи из той, прежней жизни, и адрес маминой сестры Евдокии Поликарповны. Через нее нашла в Москве двоюродную сестру, потом еще одну, и брата тоже. Тетя Дуся звала к себе, говорила, что надо бы прописаться в Ленинграде, она же все права имеет на жилье в этом городе. Но архив сгорел после бомбежки, никаких документов на комнату в коммуналке не осталось. Пошли вдвоем в паспортный стол, все рассказали начальнику. Тетя Дуся готова была прописать ее у себя, и начальник был не против, но площадь не позволяла, а законы тогда были строгие. Вот и все наследство и претензии на него.
А дальше была комсомольская путевка, Братская ГЭС и привычная, уже родная Сибирь. Но однажды прислал письмо мамин старший брат из Кустаная, позвал на целину. Жил он в небольшом двухэтажном доме на углу улиц Гоголя и Советской, сейчас Байтурсынова. Однажды фото этого домика даже мелькнуло на страницах нашей газеты. Она приехала сюда в конце 1959 года и начала искать работу. А с работой и тогда было непросто, вот ведь что удивительно.
Про ее проблемы прослышала соседка по дому, у которой были знакомые в обкоме партии. Мир не без добрых людей. И вот по протекции этих хороших знакомых ее взяли на швейную фабрику «Большевичка». По великому блату взяли. Вначале, конечно, ученицей, а потом и швеёй. Она и день запомнила, когда впервые пришла на смену: 19 февраля 1960 года. Здесь она отработала ровно 32 года, до самой пенсии. Был рабочий коллектив, были разные люди, грамоты, премии. Все пролетело, как быстрый сон. Кто-то из памяти выпал, кто-то остался, но директрису свою Любовь Васильевну Нездойменко она поминает только добрым словом, вечная ей память.
Я спрашиваю, кто она сегодня? Ветеран войны, блокадница, труженик тыла? Всего понемножку, но везде она чуть-чуть не дотягивает до этих уважаемых званий. Никто я теперь, говорит, просто пенсионерка. Но потом поправляется: как же, ветеран труда, и медаль имею. А еще почетный донор СССР и Казахской ССР. Здесь, в Кустанае, нашла мужа, Николая Иосифовича, взяла его фамилию - Ткаченко. Здесь выросли уже трое детей, пятеро внуков. О чем жалеть, о какой другой жизни, каком наследстве? Все ведь могло закончиться еще в 1942 году, попади она на тот, первый пароход, имени которого не запомнила.
Детдом, конечно, не мед, не семья с мамой и папой, но после него ничего было не страшно, умела все. И по дому, и в огороде. Вот этот самый огород ее теперь и держит на плаву. Именно там, в детском доме в сибирском селе она полюбила копаться в земле и теперь ее в городе летом трудно застать. Неделю она переносила разговор со мной, все бегала на дачу, сначала картошку сажала, в перерыве между дождями, потом помидоры. Наконец, выкроила час, и то по-моему, жалела, что не на даче сидит, а в квартире, да в хорошую погоду. Никто и никогда ее не видел на лавочке возле дома, да ей такое даже представить себе трудно. Как можно сидеть, когда в огороде столько дел?
Я свободный человек, - говорит, - хочу работаю на даче, а хочу — отдыхаю. Или с подругой чай схожу попью. Там же, в саду, где воздух чист и никто не мешает возиться на грядках. Я говорю, что их с мужем пенсии и помощи детей вполне хватит, чтобы прокормить двоих без дачи. Все же на рынке можно купить. Она смеется. Разве покупные фрукты-овощи можно сравнить с тем, что вырастил сам? А здоровье, что дарит работа на свежем воздухе?Соглашаюсь и завидую энергии человека, прожившего столько лет и не потерявшего интерес к жизни. Да их немало вокруг, таких вот бабушек и реже дедушек, которые стоят словно фундамент, каркас, на котором мы строим свою жизнь.
Послушайте их, это иногда интереснее интернета и даже голливудских, прости меня, Господи, блокбастеров,...
P.S. Конечно же, я знаю, что правильнее бы так написать ее имя: Майя. Но во всех своих документах она записана как Мая, так что уж извините.
Фото из семейного архива Маи Александровны Ткаченко
На снимках маленькая Мая с родителями, папа с мамой с друзьями на фоне Петергофских фонтанов (фото 1938 года), тетя Дора с сыновьями, а далее — детдом, фото с подругами, на ВСХВ, на хлопчатобумажном комбинате, директор «Большевички» Л.В.Нездойменко вручает ей какую-то награду и, наконец, парадное фото на фабричную Доску почета..
Вглядитесь в лица людей, особенно на довоенных фотографиях. Вам не кажется, что это какие-то совсем другие люди, чем мы сегодняшние. Или это такие фотоаппараты были?
